Зневажені та скривджені - Сторінка 48

Поутру она иногда ездит гулять, почти всегда с графиней. Иногда же графиня не ездит с нею, а отпускает ее одну с француженкой, которая теперь больна. Бывает же это, когда у графини болит голова; а потому и ждать надо, когда у ней заболит голова. А до этого она уговорит свою француженку (что-то вроде компаньонки, старушка), потому что француженка очень добра. В результате выходило, что никак нельзя было определить заранее дня, назначенного для визита к Наташе.

– С Наташей вы познакомитесь и не будете раскаиваться, – сказал я. – Она вас сама очень хочет узнать, и это нужно хоть для того только, чтоб ей знать, кому она передает Алешу. О деле же этом не тоскуйте очень. Время и без ваших забот решит. Ведь вы едете в деревню?

– Да, скоро, может быть через месяц, – отвечала она, – и я знаю, что на этом настаивает князь.

– Как вы думаете, поедет с вами Алеша?

– Вот и я об этом думала! – проговорила она, пристально смотря на меня. – Ведь он поедет.

– Поедет.

– Боже мой, что из этого всего выйдет – не знаю. Послушайте, Иван Петрович. Я вам обо всем буду писать, буду часто писать и много. Уж я теперь пошла вас мучить. Вы часто будете к нам приходить?

– Не знаю, Катерина Федоровна: это зависит от обстоятельств. Может быть, и совсем не буду ходить.

– Почему же?

– Это будет зависеть от разных причин, а главное, от отношений моих с князем.

– Это нечестный человек, – сказала решительно Катя. – А знаете, Иван Петрович, что если б я к вам приехала! Это хорошо бы было или не хорошо?

– Как вы сами думаете?

– Я думаю, что хорошо. Так, навестила бы вас... – прибавила она, улыбнувшись. – Я ведь к тому говорю, что я, кроме того, что вас уважаю, – я вас очень люблю... И у вас научиться многому можно. А я вас люблю... И ведь это не стыдно, что я вам про все это говорю?

– Чего же стыдно? Вы сами мне уже дороги, как родная.

– Ведь вы хотите быть моим другом?

– О да, да! – отвечал я.

– Ну, а они непременно бы сказали, что стыдно и не следует так поступать молодой девушке, – заметила она, снова указав мне на собеседников у чайного стола. Замечу здесь, что князь, кажется, нарочно оставил нас одних вдоволь наговориться.

– Я ведь знаю очень хорошо, – прибавила она, – князю хочется моих денег. Про меня они думают, что я совершенный ребенок, и даже мне прямо это говорят. Я же не думаю этого. Я уж не ребенок. Странные они люди: сами ведь они точно дети; ну, из чего хлопочут?

– Катерина Федоровна, я забыл спросить: кто эти Левинька и Боринька, к которым так часто ездит Алеша?

– Это мне дальняя родня. Они очень умные и очень честные, но уж много говорят... Я их знаю...

И она улыбнулась.

– Правда ли, что вы хотите им подарить со временем миллион?

– Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они так болтают о нем, что уж и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все полезное, к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я его пожертвую; а они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят: куда лучше употребить его, даже ссорятся из-за этого, – так что уж это и странно. Слишком торопятся. Но все-таки они такие искренние и... умные. Учатся. Это все же лучше, чем как другие живут. Ведь так?

И много еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть не всю свою жизнь и с жадностью слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более рассказывал ей про Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов, когда князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя горячо пожала мне руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня бывать; мы вышли вместе с князем.

Не могу удержаться от странного и,, может быть, совершенно не идущего к делу замечания. Из трехчасового моего разговора с Катей я вынес, между прочим, какое-то странное, но вместе с тем глубокое убеждение, что она до того еще вполне ребенок, что совершенно не знает всей тайны отношений мужчины и женщины. Это придавало необыкновенную комичность некоторым ее рассуждениям и вообще серьезному тону, с которым она говорила о многих очень важных вещах...

ГЛАВА X

– А знаете ли что, – сказал мне князь, садясь вместе со мною в коляску, – что, если б нам теперь поужинать, а? Как вы думаете?

– Право, не знаю, князь, – отвечал я, колеблясь, – я никогда не ужинаю...

– Ну, разумеется, и поговорим за ужином, – прибавил он, пристально и хитро смотря мне прямо в глаза.

Как было не понять! "Он хочет высказаться, – подумал я, – а мне ведь того и надо". Я согласился.

– Дело в шляпе. В Большую Морскую, к Б.

– В ресторан? – спросил я с некоторым замешательством.

– Да. А что ж? Я ведь редко ужинаю дома. Неужели ж вы мне не позволите пригласить вас?

– Но я вам сказал уже, что я никогда не ужинаю.

– Что за дело один раз. К тому же ведь это я вас приглашаю...

То есть заплачу за тебя; я уверен, что он прибавил это нарочно. Я позволил везти себя, но в ресторане решился платить за себя сам. Мы приехали. Князь взял особую комнату и со вкусом и знанием дела выбрал два-три блюда. Блюда были дорогие, равно как и бутылка тонкого столового вина, которую он велел принести. Все это было не по моему карману. Я посмотрел на карту и велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту. Князь взбунтовался.

– Вы не хотите со мной ужинать! Ведь это даже смешно. Pardon, mon ami [19], но ведь это... возмутительная щепетильность. Это уж самое мелкое самолюбие. Тут замешались чуть ли не сословные интересы, и бьюсь об заклад, что это так. Уверяю вас, что вы меня обижаете.

Но я настоял на своем.

– Впрочем, как хотите, – прибавил он. – Я вас не принуждаю... скажите, Иван Петрович, можно мне с вами говорить вполне дружелюбно?

– Я вас прошу об этом.

– Ну так, по-моему, такая щепетильность вам же вредит. Как же точно вредят себе и все ваши этим же самым. Вы литератор, вам нужно знать свет, а вы всего чуждаетесь. Я не про рябчиков теперь говорю, но ведь вы готовы отказываться совершенно от всякого сообщения с нашим кругом, а это положительно вредно. Кроме того, что вы много теряете, – ну, одним словом, карьеру, – кроме того, хоть одно то, что надобно самому узнать, что вы описываете, а у вас там, в повестях, и графы, и князья, и будуары... впрочем, что ж я? У вас там теперь все нищета, потерянные шинели, ревизоры, задорные офицеры, чиновники, старые годы и раскольничий быт, знаю, знаю.

– Но вы ошибаетесь, князь; если я не хожу в так называемый вами "высший круг", то это потому, что там, во-первых, скучно, а во-вторых, нечего делать! Но и, наконец, я все-таки бываю...

– Знаю, у князя Р., раз в год; я там вас и встретил. А остальное время года вы коснеете в демократической гордости и чахнете на ваших чердаках, хотя и не все так поступают из ваших. Есть такие искатели приключений, что даже меня тошнит...

– Я просил бы вас, князь, переменить этот разговор и не возвращаться к нам на чердаки.

– Ах, боже мой, вот вы и обиделись. Впрочем, сами же вы позволили мне говорить с вами дружелюбно. Но, виноват, я ничем еще не заслужил вашей дружбы. Вино порядочное. Попробуйте.

Он налил мне полстакана из своей бутылки.

– Вот видите, мой милый Иван Петрович, я ведь очень хорошо понимаю, что навязываться на дружбу неприлично. Ведь не все же мы грубы и наглы с вами, как вы о нас воображаете; ну, я тоже очень хорошо понимаю, что вы сидите здесь со мной не из расположения ко мне, а оттого, что я обещался с вами поговорить. Не правда ли?

Он засмеялся.

– А так как вы наблюдаете интересы известной особы, то вам и хочется послушать, что я буду говорить. Так ли? – прибавил он с злою улыбкою.

– Вы не ошиблись, – прервал я с нетерпением (я видел, что он был из тех, которые, видя человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают ему это почувствовать. Я же был в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего, что он намерен был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон вдруг изменился и все больше и больше переходил в нагло фамильярный и насмешливый). – Вы не ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не стал бы сидеть... так поздно.

Мне хотелось сказать: иначе ни за что бы не остался с вами, но я не сказал и перевернул по-другому, не из боязни, а из проклятой моей слабости и деликатности. Ну как в самом деле сказать человеку грубость прямо в глаза, хотя он и стоил того и хотя я именно и хотел сказать ему грубость? Мне кажется, князь это приметил по моим глазам и с насмешкою смотрел на меня во все продолжение моей фразы, как бы наслаждаясь моим малодушием и точно подзадоривая меня своим взглядом: "А что, не посмел, сбрендил, то-то, брат!" Это наверно так было, потому что он, когда я кончил, расхохотался и с какой-то протежирующей лаской потрепал меня по колену.

"Смешишь же ты, братец", – прочитал я в его взгляде. "Постой же!" – подумал я про себя.

– Мне сегодня очень весело! – вскричал он, – и, право, не знаю почему. Да, да, мой друг, да! Я именно об этой особе и хотел говорить. Надо же окончательно высказаться, договориться до чего-нибудь, и надеюсь, что в этот раз вы меня совершенно поймете. Давеча я с вами заговорил об этих деньгах и об этом колпаке-отце, шестидесятилетнем младенце... Ну! Не стоит теперь и поминать. Я ведь это так говорил! Ха-ха-ха, ведь вы литератор, должны же были догадаться...

Я с изумлением смотрел на него. Кажется, он был еще не пьян.

– Ну, а что касается до этой девушки, то, право, я ее уважаю, даже люблю, уверяю вас; капризна она немножко, но ведь "нет розы без шипов", как говорили пятьдесят лет назад, и хорошо говорили: шипы колются, но ведь это-то и заманчиво, и хоть мой Алексей дурак, но я ему отчасти уже простил – за хороший вкус. Короче, мне эти девицы нравятся, и у меня – он многознаменательно сжал губы – даже виды особенные... Ну, да это после...

– Князь! Послушайте, князь! – вскричал я, – я не понимаю в вас этой быстрой перемены, но... перемените разговор, прошу вас!

– Вы опять горячитесь! Ну, хорошо... переменю, переменю! Только вот что хочу спросить у вас, мой добрый друг: очень вы ее уважаете?

– Разумеется, – отвечал я с грубым нетерпением.

– Ну, ну и любите? – продолжал он, отвратительно скаля зубы и прищурив глаза.

– Вы забываетесь! – вскричал я.

– Ну, не буду, не буду! Успокойтесь! В удивительнейшем расположении духа я сегодня.